ДИЗАЙН ВСЕГО— это жизнь, ориентированная на вопрос: «Где я нахожусь?» Давайте различать то, что должно быть интересно, от того, что интересно на самом деле.
195 лет со дня рождения сегодня. А этот текст был написан несколько лет назад, для издательства "Время".
Небольшая заметка, но по значимости, как большая книга. Литературоведение, оно есть всё ж таки, чудо. Единственный образец, который знал, Прогулки с Пушкиным Терца.
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин – русский писатель. В этой банальности спрятана важная особенность его текстов: они значимы только для нас. И плохо переводимы не по поэтическим свойствам языка (как, скажем, тексты Гоголя или Бабеля), а – по малой для иноземца возможности вникнуть в проблематику. Великие русские романы ХIХ века стали тектонической плитой для современной мировой литературы. Толстого и Достоевского надо всего лишь перевести – хоть на венгерский, хоть на японский, пояснять же не надо почти ничего. Карточный проигрыш Николая Ростова повергает в отчаяние сердце любого читателя, и влюбленный Левин весь как на ладони. Раскольникова можно легко перенести на набережную Сены – изменится лишь колорит, да Порфирий Петрович сделается комиссаром из соответствующего аррондисмана… Но как объяснить европейцу, что такое стереть в порошок свою собственную жизнь между фердыщенко и негодяевым – и бровью не повести? Как довести до европейского ума нашу главную глуповскую добродетель – закоренеть в неподвижности и быть твердым в бедствиях? Да и зачем это европейцу, если он не антрополог? Пожать плечами разве. Злоба русского политического дня вторгается и в романы щедринских современников: тут тебе и земство, и аграрный вопрос, и балканский вопрос, и пророческие «Бесы», целиком вышедшие из газетной статьи… Но Льва Николаевича занимало практическое обустройство жизни и универсальный нравственный аспект; Федора Михайловича тянуло в столь же универсальные закоулки человеческой психики... Щедрин, описывая ту же Россию, описывал ее, по преимуществу, под чаадаевским углом – как территорию, призванную дать человечеству какой-то ужасный пример. Территорию закупоренную, отдельную от жизни других народов, от хода истории даже. Он рассматривал и описывал все это, как рассматривают и описывают – морок, и даже реалистические «Господа Головлевы» написаны именно так. Да морок и есть, пожалуй: иначе почему так перехватывает дыхание от страшного узнавания – полтора века спустя? Только нам, глуповцам новых поколений, чьи деды и прадеды привычно легли под ноги новых прыщей и органчиков, нам, через полтора века после Щедрина, с айфонами в руках, послушно торчащим в цементе азиатского политического устройства, – только нам и слышно по-настоящему дрожание этой басовой струны. Как смешно и как страшно он пишет. Какая ненависть, какое отчаяние. Как больно ему. И какое утоление боли в этом издевательском смехе! Сенека писал: это нельзя изменить, но это можно презирать. Ранний Щедрин – пытался изменить. «Мрачный лицеист», как дразнили будущего классика однокашники из тринадцатого Царскосельского набора, юный социалист и поклонник Сен-Симона, он был, почти по традиции, сослан за вольнодумство. Но в поэты не пошел (стихи писал плохие и вовремя опомнился; был умен). Оставаясь социалистом, сделал нешуточную карьеру чиновника. Писал отчаянные докладные записки наверх. Изводил товарищей по работе тем, что не брал взяток. Воевал всерьез! Война закончилась предсказуемым номенклатурным поражением. Победу он одержал на вольном листе писчей бумаги, обнаружив в тяжелых грамматических конструкциях невиданную ранее, бронебойную и кумулятивную, силу русского слова. Щедринское предложение прожигает лобовую броню и взрывается у вас в мозгу. Оно и узнается по этой божественной тяжести. «Он был ужасен. Но, сверх того, он был краток, и с изумительною ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством». Это ли не истинная поэзия? Щедринский текст сочится печалью, гремит гневом и отблескивает презрением высшей пробы. Тем подлинным презрением, на которое имеет право только настоящий утопист. Это право покоится на опыте преодоления – и звериной тоске от ясного понимания, что твои усилия обречены. Что вязкая окружающая среда только булькнет, всасывая твою честную жизнь. Тут – привет Сенеке! – ничего и не остается, только стать стоиком. И, искривив рот жесткой усмешкой, остаться в твердых представлениях о нравственной вертикали. И до конца дней своих совать под нос веку забытые им прописные истины. Век не нуждался в этом. Нераспроданный тираж собрания сочинений пылился у смертного одра «мрачного лицеиста». «Вам кажется, что сатирик смеется? – писал столетие спустя Леонид Лиходеев. – Да он ревет белугой!» Читатели Щедрина не сразу расслышали этот тоскливый вой. Суворинская рецензия на «Историю одного города» – конный памятник русской «патриотической» мысли, классика погромного жанра! Писателю, создавшему полную типологию отечественной власти, выкатывали претензию в поверхностном знакомстве с родной историей. Засим привычным гуськом шли: «отсутствие руководящей идеи», «неясность авторской позиции», «старание позабавить читателя во что бы то ни стало» и, разумеется, «глумление над народом», куда ж без этого? В те поры еще не было дурацкого слова «русофобия», выражались яснее. А отчего бы, кстати, не поглумиться над народом, продолжающим тосковать по эффективному менеджеру Василиску Бородавкину? Как его еще пронять, самоеда упертого? Вопрос риторический, и не о том сейчас речь. Речь – о вечной российской жизни под игом безумия. Это тоже Салтыков-Щедрин. Так он оправдывался за то, что у него получилось смешно! «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия». Он полагал, что честность врача – его обязанность; что очевидная жалость автора к незавидной судьбе глуповцев искупает суровость диагноза... Диагноз никуда не делся. Российский двадцатый век, не приходя в сознание, перевалил в двадцать первый, а Щедриным, раскрывши наугад, можно по-прежнему комментировать любую злобу метафизического русского дня. Власть продолжает держать народ в состоянии непрерывного изумления и, проворовавшись, напирать на патриотизм; просвещенная публика все никак не выберет между конституцией и севрюжиной с хреном, а глуповцы знай себе бунтуют, стоя на коленях. Горько и безнадежно все это. И единственная отрада – русский язык, которым описана сия историческая кунсткамера. «Знал я, сударь, одного человека, так он, покуда не понимал – благоденствовал; а понял – удавился». Какое счастье артикулировать это! Настоящее физическое наслаждение. И даже стоит повременить с удавкой ради возможности перечитать еще пару раз...Сказать спасибо
