Владимир Токмаков

Вечный странник. Поэт Борщёв-Асин

С Борщёвым мы познакомились в 1989-м, в бурный период начала реформ в стране. Женьку привела в наше литобъединение «ЭРА» Ирина Цхай. О нас только-только вышла статья в «Собеседнике», огромным, миллионным тиражом. Нас переполняла гордость молодых забияк. Состоялись первые выступления на краевом радио, публикации в газете АлтГУ «За науку». Мы выпускали стенгазету, возле которой возникали спонтанные студенческие диспуты о путях развития современной русской поэзии.

Женька писал стихи под Есенина, что-то с рифмой «морозы-берёзы» и печатал всё это в многотиражке «политеха» в котором учился. Технический вуз он вскоре бросил, и, думаю, его родители винили в этом нас, тогдашних друзей, хотя мы тут ни при чём. Может, его поступки выглядели иногда спонтанными, но это были его поступки.  Вскоре из всех барнаульских «авангардистов» он стал самым «авангардным» – и уже не он у нас, а мы учились у него.

Поэты делятся на «разведчиков», тех, кто открывает новые территории, и тех, кто эти новые поэтические пространства обживает. Женька Борщёв без всякого сомнения был «разведчиком», бесстрашным и – в отличие от всех нас, входивших в литобъединение – самым последовательным.  Тогда, когда мы отказались от «идеалов молодости» он продолжал двигаться вперёд – почти в одиночку.

Кто-то ходит за моей спиной.
Это мой друг.
Это не враг.
Если он хочет убить меня -
значит, надо так…
Когда мне говорят: "Ты суеверен?"
Я отвечаю: "Да".
Тогда мне говорят: "Плюнь три раза назад".
Я отвечаю: "А вдруг он стоит за мной?"

Женька жил в одном доме с художником Юрием Эсауленко, в соседних подъездах. А я– в одной остановке от них. «Спальный» район, серые девятиэтажки, окраина – у меня через дорогу начинались колхозные поля.  Развлечений ноль, и мы ходили друг к другу в гости. Обменивались пластинками, книгами – всё то, что во времена перестройки быстро расхватывалось с прилавков «Мелодии» и книжных магазинов. Невероятно много читали – стихи, проза, критика, философские трактаты. Засиживались ночами на кухнях, мечтая о своих сборниках и художественных выставках.  Это было весёлое время альманаха «Графика», уличных выступлений, первых публикаций в газетах, когда летишь по улицам окрылённый, и тебе кажется, что все встречные люди уже знают,что перед ними настоящий поэт. Юра Эсауленко оформил несколько самиздатовских сборников Борщёва. Они и сейчас выглядят как «классика» своего жанра.

Мы все тогда жадно впитывали всё новое, запретное, непохожее. Так было в обычной жизни, так было в искусстве. Молодые поэты открывали для себя мир запрещённых писателей и художников, и думалось, что только так и нужно писать: сложно, непонятно, «не для всех». Мы грезили судьбой «поэта-пророка» Артюра Рембо, проклятого поэта Шарля Бодлера, поэта-дервиша Велимира Хлебникова, сюрреалиста Поля Элюара. Избавиться от диктата сознания, логики обычных людей, и попробовать взлететь там, где обыватели и пройти-то не могут. Это были неизвестные земли и пространства полные «невиданных зверей», а там один шаг до «творческого безумия».  Только для нас это было просто увлечением молодости, а для Женьки Борщёва стало судьбой, смыслом жизни и творчества. В своих поэтических экспериментах он пошёл дальше всех – и ушёл дальше всех.

Я вышел заранее зная что опоздаю
Неся цветок растущий не вверх а вниз
Моя милая леди ты к сожалению спишь
Начертал мне Платон на спине магический знак
Не откроешь ведь дверь в подвальчик где есть вино
Натюрморт из уснувших губ уже удался
Я опоздал
Моя милая леди ты к сожалению спишь

«Поток сознания», «автоматическое письмо», мир снов и видений. Так  можно писать только по вдохновению. Чистое, без всяких примесей, искусство. Сейчас многие сочинители забыли (а может и не знали), что настоящий писатель должен – творить (как бы старомодно это не звучало), а не выдавать на гора «кирпич» за «кирпичом», согласно издательскому плану.  

Поставлю ноги на холодные рельсы
Руками схвачусь за хвост трамвая
Буду четвёртым вагоном
Держащим путь в край умершего снега

Потом наступили 90-е... Аудитория любителей поэзии сжималась как шагреневая кожа. Безденежье загоняло бывших соратников по поэтическому цеху на самые немыслимые работы. Кто-то бросил писать, кто-то уехал из страны, кто-то медленно спивался на тех же кухнях. Писатели, поэты, художники уходили из жизни один за другим, будто им перекрыли кислород и они задыхались.

Как-то в эти самые 90-е я встретил его зимой в промёрзшем, воняющем выхлопными газами пассажирском автобусе. Мы оба так же жили в Индустриальном районе, на окраине. Был адский мороз, за окнами мгла, без единого фонаря, я ехал с работы из городской «вечёрки» уставший и мрачный. А Женька жил как будто всего этого не было, он взахлёб рассказывал мне о своих поэтических и философских концепциях, о музыкальных фестивалях, на которых побывал в других городах. Я знал, что жил он финансово трудно, как и все мы, но продолжал писать, мечтать, парить над миром, как будто то, что он делал – это и есть самое важное на земле. Несмотря на провинциальную мглу и безразличие окружающих, «мировую скорбь» и  безнадёгу.

Он был удивительный собеседник. Забирался на такие высоты духа, куда за ним не угнаться. Оставалось только стоять внизу – и созерцать, как поэт парит в небесах, «эмпириях». Такие люди заряжают энергией других. Он совершенно не боялся публичных выступлений, выходил и читал перед большим залом, и зал его слушал.

Борщёв ушёл из жизни в ноябре 1997-го. Человек неравнодушный и лёгкий на подъём, он увлёкся идеями экологического движения. «Зелёные» активисты выступали против строительства Катунской ГЭС. Помню Борщёва как участника экологических митингов и пикетов, которые показывали по центральному телевидению. Думаю, это многим не нравилось – прежде всего, местным властям и тем, кто мог на строительстве ГЭС заработать. Поэтому неожиданная смерть Женьки в Республике Алтай под колёсами грузовика ночью на неосвещённой трассе мне тогда показалась какой-то неубедительной. Подумалось, что его смерть могла быть совсем не случайной. Кто теперь знает и может убедительно сказать?

Может быть это просто миф, как и миф о его пропавших рукописях.

Перед смертью он подготовил к изданию свой первый сборник, но что-то как всегда «не срослось», не хватило денег, и книжка, уже набранная, свёрстанная не увидела свет. А после смерти Женьки выяснилось, что пропала и рукопись и набор (он хранился, увы, на дискете). После его смерти я, готовя публикацию в «Вечернем Барнауле», зашёл к нему домой. Он жил отдельно от родителей, со своей девушкой Наташей. Там же, в Индустриальном районе, но в другом квартале. Я готовил с ним интервью, а вышло – некролог…

Посреди небольшой квартиры  были кучей навалены Женькины записные книжки, толстенные общие тетради, самиздатовские сборники, журналы и альманахи, пухлы папки, набитые машинописными листами, заметки, наброски на обрывках каких-то бумажек. Он писал очень много, каждый день и практически ничего из этого не было опубликовано. Квартира принадлежала Женькиным родителям, её надо было освобождать. На мой вопрос, что будет делать с этой горой рукописей, Наташа ответила, что заберёт их с собой. Я осторожно спросил: может она всё-таки передаст их куда-нибудь на хранение? Ответ был – нет. И я до сих пор не знаю, куда подевалось это его литературное наследие. Дай бог, чтобы оно не оказалось на помойке…

В 2021 году Евгению Борщёву исполнилось бы 50 лет. Вечный странник (он и внешне был похож на пилигрима – с длинными волосами, бородой, с настоящим посохом в руках), несмотря на свою болезнь, Женька объехал полстраны, перезнакомился с кучей народа. В каких только литературных и музыкальных проектах не участвовал! С этой энергией он жил и творил, оставив нам свои стихи, которые радуют и удивляют,  как экзотические бабочки, рыбы, птицы с райским нездешним оперением.